***
С компьютером засада. Человек, на которого вся моя надежда, взял отпуск за свой счёт, и появится на работе только в следующий понедельник. И всё же я склонен дождаться его возвращения, не доверяя мою прихворнувшую машинку невесть кому. "Лучше свой вор, чем чужой раввин" (С) еврейская пословица.
* * *
В нашем отделении работает Старушонко. В прошлом году ей исполнилось 70 лет. Больных на приёме у неё немного, креативности ей не занимать, и поэтому воображение у неё работает безостановочно. Её медсестра отослана на учёбу, а поскольку в понедельник у меня был выездной день, мою помощницу посадили на старушонкин приём. И вот что моя помощница мне рассказала.
Пришла на приём к Старушонке девушка с бородавкой на пальце. Старушонко осмотрела бородавку и посоветовала принимать метронидазол и облизывать бородавку пять раз в день. Пришёл на приём молодой человек с какой-то кожной патологией. Старушонко взяла соскоб, и, не получив злокачественного роста, посоветовала ему натирать больное место брюшком сёмги.
"Какая у этой басни мораль? А морали нет никакой" (с)
***
На второй работе нам собираются устанавливать камеру слежения. Типо, контролировать время приходов и уходов, чтобы мы работали. а не в потолок плевали, чтобы пенсов на бабло не разводили. И во мне борятся два устремления. С одной стороны, хочется немедленно написать заявление по собственному желанию С другой стороны, я обещал начальнице отработать до отпуска, а ведь у меня нет ничего, кроме честного слова. И вот теперь даже не знаю, как мне поступить.
***
Лучшее, на мой взгляд, описание весенней депресни:
Никита шел вдоль омета, с подветренной стороны. В этом омете еще остались норы, выкопанные рабочими и девками поздней осенью, когда домолачивали последние скирды пшеницы. В норы и пещеры в глубине омета люди залезали спать на ночь. Никита вспомнил, какие он слышал разговоры там, в темноте теплой пахучей соломы. Омет показался ему страшным.
Никита подошел к стоящей невдалеке от гумна, в поле, плугарской будке - дощатому домику на колесах. Дверца его, мотаясь на одной петле, уныло поскрипывала. Домик был пустынный. Никита взобрался в него по лесенке в пять жердочек. Внутри было маленькое окошечко в четыре стеклышка. На полу еще лежал снег. Под крышей, у стены, на полочке еще с прошлой осени валялись изгрызанная деревянная ложка, бутылка из-под постного масла и черенок от ножа. Посвистывал ветер над крышей. Никита стоял и думал, что вот он теперь один-одинешенек, его никто не любит, все на него сердятся. Все на свете - мокрое, черное, зловещее. У него застлало глаза, стало горько: еще бы - один на всем свете, в пустой будке...
- Господи, - проговорил Никита вполголоса, и сразу по спине побежали холодные мурашки, - дай, господи, чтобы было опять все хорошо. Чтобы мама любила, чтобы я слушался Аркадия Ивановича... Чтобы вышло солнце, выросла трава... Чтобы не кричали грачи так страшно... Чтобы не слышать мне, как ревет бык Баян... Господи, дай, чтобы мне было опять легко...
Никита говорил это, кланяясь и торопливо крестясь. И когда он так помолился, глядя на ложку, бутылку и черенок от ножа, - ему на самом деле стало легче. Он постоял еще немного в этом полутемном домике с крошечным окошком и пошел домой.
Действительно, домик помог: в прихожей, когда Никита раздевался, проходившая мимо матушка взглянула на него, как всегда в эти дни, - внимательно строгими серыми глазами и вдруг нежно улыбнулась, провела ладонью Никите по волосам и сказала:
- Ну, что, набегался? Хочешь чаю?
А.Н.Толстой, Детство Никиты